"У Бога добавки не просят".Четверть века без Довлатова

24.08.2015 17:53 Просмотров: 1140 Печать | E-mail

Проза Сергея Довлатова – легкая, ироничная и трагическая. Веселого и грустного в ней почти всегда поровну, ну или ровно столько, сколько их невольно возникает в работах любого российского творца, принятого на родине куда позже, чем это должно было случиться.

В чем феномен текстов Довлатова? В изысканно выстроенной фабуле, в мастерстве формулировок, искрометной непредсказуемости сюжетных поворотов, сравнимой с лучшими образцами джазовой импровизации? Наверное, это не так важно.

Куда интереснее другое – тексты Довлатова, те, что едва появившись в опубликованном после неизменно запоздалого "можно", моментально растащенные на цитаты сразу несколькими поколениями читателей. Довлатов, как когда-то Высоцкий и плеяда поэтов из Политехнического для "шестидесятников", стал для молодежи девяностых одним из тестов на звание "свой – чужой".

Цитировать Довлатова легко. Наверное потому, что аромат его прозы, несмотря на порой страшные сюжетные повороты неизменно тонок и изыскан, и однажды насладившись, вряд ли сумеешь "соскочить" с этого блюда.

Сергей Довлатов с Мариной Мироновой и Асей Пекуровской. Из архива А. Пекуровской. Фото: sergeidovlatov.com

Когда Сергея Довлатова именуют "классиком" современной литературы, возникает некоторое неудобство. Может быть, потому, что герои его повестей и рассказов жили и живут слишком близко. Именно о таких чуть позже пел Майк Науменко, именно такие ходили и ходят и сейчас по улицам Питера, Москвы, Нью-Йорка. Все, созданное Довлатовым, как-то сложно уложить в скучноватое определение классики. Здесь пишет, а точнее, рассказывает – друг. Ну, а какой из друга классик?

Говорят, что, когда в начале девяностых Сергею Довлатову, уже больше десяти лет живущему в Штатах, восторженно рассказали о том, с каким восторгом в перестроечном СССР читатели начинают знакомиться с его текстами, в ответ он произнес лишь два слова – "слишком поздно".

Он совсем немного не дожил до выхода своего первого российского собрания сочинений – трехтомника, блистательно оформленного его земляками-ленинградцами художниками – "митьками", чье творчество в то время полностью соответствовало авторской позиции и харизме.

Довлатов очень хотел быть опубликованным на Родине, но впервые его тексты появились в США. Именно из Нью-Йорка 25 августа 1990 года и пришло сообщение о смерти Сергея Довлатова – яркого, необычного, талантливого, одного из самых любимых классиков русскоязычной литературы.

Сегодня мы предлагаем вспомнить несколько довлатовских цитат, которые могли появиться только благодаря ему – неподражаемому автору и удивительному мастеру.

Таких больше не делают..

Семья – не ячейка государства. Семья – это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.

Ощущение счастья неминуемо включает предчувствие беды. Недаром у Дюма так весело пируют мушкетеры за стенами осажденной крепости

Я совершенно уверен, что можно покорить любую девушку, без конца фотографируя ее.

"Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста..." Широко жил партизан Боснюк!

Человек привык себя спрашивать: кто я? Там ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант... А надо бы все время себя спрашивать: не говно ли я?

Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность – незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. И так далее. Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател...

Фото: sergeidovlatov.com

Скудость мысли порождает легионы единомышленников.

Я давно уже не разделяю людей на положительных и отрицательных. А литературных героев – тем более. Кроме того, я не уверен, что в жизни за преступлением неизбежно следует раскаяние, а за подвигом – блаженство. Мы есть то, чем себя ощущаем. Наши свойства, достоинства и пороки извлечены на свет божий чутким прикосновением жизни... "Натура – ты моя богиня!"

Когда-то человек гордился своими рысаками, а теперь... вельветовыми шлепанцами из Польши. Хлестаков был с Пушкиным на дружеской ноге, а мой знакомый Геныч вернулся из Москвы подавленный и тихий – Олжаса Сулейменова увидел в ЦУМе. Даже интеллигентные люди врут, что у них приличная зарплата. Я сам всегда рублей двадцать прибавляю, хотя действительно неплохо зарабатываю...

– Генрих Францевич, что касается снимков... Учтите, новорожденные бывают так себе...

– Выберите лучшего. Подождите, время есть.

– Месяца четыре ждать придется. Раньше он вряд ли на человека будет похож. А кому и пятидесяти лет мало...

...На протяжении всего разговора я испытывал странное ощущение. Что-то в редакторе казалось мне необычным. И тут я осознал, что дело в прорехе. Она как бы уравняла нас. Устранила его номенклатурное превосходство. Поставила нас на одну доску. Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах.

В Нью-Йорке... Из архива Тамары Зибуновой. Фото: sergeidovlatov.com

В журналистике каждому разрешается делать что-то одно. В чем-то одном нарушать принципы социалистической морали. То есть одному разрешается пить. Другому – хулиганить. Третьему – рассказывать политические анекдоты. Четвертому – быть евреем. Пятому – беспартийным. Шестому – вести аморальную жизнь. И так далее. Но каждому, повторяю, дозволено что-то одно. Нельзя быть одновременно евреем и пьяницей. Хулиганом и беспартийным...

На фоне чьей-то смерти любое движение кажется безнравственным. Я ненавижу похороны за ощущение красивой убедительной скорби. За слезы чужих, посторонних людей. За подавляемое чувство радости: "Умер не ты, а другой". За тайное беспокойство относительно предстоящей выпивки. За неумеренные комплименты в адрес покойного. (Мне всегда хотелось крикнуть: "Ему наплевать. Будьте снисходительнее к живым. То есть ко мне, например".)

Можно, рассуждая о гидатопироморфизме, быть при этом круглым дураком. И, наоборот, разглагольствуя о жареных грибах, быть весьма умным человеком.

Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя...

Я давно заметил: у наших художников имеются любимые объекты, где нет предела размаху и вдохновению. Это в первую очередь – борода Карла Маркса и лоб Ильича...

Нельзя уйти от жизненных проблем... Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные – осваивают.

Как все легкомысленные мужчины, я был не очень злым человеком. Я начинал каяться или шутить. Я говорил:

– Женихи бывают стационарные и амбулаторные. Я, например, – амбулаторный...

Каждый прожитый день – ступенька в будущее. И все ступеньки одинаковые. Серые, вытоптанные и крутые...

Я всегда снимаю ботинки заранее, чтобы потом не отвлекаться... Чтобы не говорить: "Одну минуточку, я только ботинки сниму..." Да и шнурки от волнения не развязываются... Наверное, тысячу шнурков я разорвал в порыве страсти...

Бедняки при любых обстоятельствах терпят убытки. Бедняков постоянно штрафуют даже за то, что их собака оправилась в неположенном месте. Если бедняк случайно роняет мелочь, то деньги обязательно проваливаются в люк. А у богатых все наоборот. Они находят деньги в старых пиджаках. Выигрывают по лотерее. Получают в наследство дачи от малознакомых родственников. Их собаки удостаиваются на выставках денежных премий.

– Напечатали рассказ?

– Напечатали.

– Деньги получил?

– Получил.

– Хорошие?

– Хорошие. Но мало.

Хорошо бы начать свою пьесу так. Ведущий произносит:

– Был ясный, теплый, солнечный...

Пауза.

– Предпоследний день...

И наконец, отчетливо:

– Помпеи!

Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так. Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам. Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан "Приморский", бывший "Чванова". Я сказал:

– Любимый ресторан Куприна!

Девушка отодвинулась и говорит:

– Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.

Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Мичиганский университет. Ann-Arbor. Фото: sergeidovlatov.com

Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова.

Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных.

Россия – единственная в мире страна, где литератору платят за объем написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более – не за качество. А за объем. В этом тайная, бессознательная причина нашего катастрофического российского многословья. Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает: "Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке..."

После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.

Я не буду менять линолеум. Я передумал, ибо мир обречен.

Бог дал мне то, о чем я всю жизнь просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят.

Алексей Певчев, Ольга Косолапова

Источник: M24